высоким призванием и неистово негодующую по поводу всякой "аморальной" крамолы. И при этом гиперсоциальная женщина никогда не чувствует условности и известной искусственности общественных отношений, душу свою она вкладывает в деятельность, весьма далекую от истинно женского призвания в жизни. Она имеет почти всегда неглубокое, некритичное, чаще неумное и даже вовсе тупое представление о природе того общества, в котором так отчаянно действует и идеальной выразительницей которого себя считает. Механизм социального устройства мира сего принимает она за идеальный организм царства небесного, и именно это порождает в ней страстный, почти религиозный фанатизм общественницы.

     Банальная, как прописная истина, она желает изменять окружающих к лучшему назойливо-придирчивой сверхопекой и мелочно-прилипчивой регламентацией их жизни. Умственно-рассудочная мораль, прямолинейное утверждение ее канонов вышибает в ней способность любить и чувствовать других людей так, как любит и чувствует их истинно женственная женщина - сердцем. Она хотела бы быть камертоном общественного добронравия, направлять "заблудшие души" на "путь истинный", прививать им нормы "сознательности", "дисциплины", "порядка" и т. д., а превращается для окружающих в некое моральное пугало, отвращающее их не только от нее, но и от морали вообще. Именно такие, как она, при всех их потугах быть организаторами общества - самые бездарные его развратители, потому что всякая сверхморальность всегда вызывает естественный протест и неприятие ее, особенно в среде молодежи. Впрочем, давно уже сказано: путь в ад усеян самыми благими намерениями.

     Не чувствующая истинной природы социума и не умеющая адекватно ее осознавать, гиперсоциальная женщина выступает в качестве какого-то бесполого существа, стремящегося превзойти мужскую активность и научить мужчину "настоящей" общественной деятельности. При этом мужчина оказывается ей и вовсе не нужен, потому что в ней самой формируется "мужчина", способный реализовать и утвердить в мире ее ценность существования. Есть, однако, лишь одно исключение для нее в отношении мужчин - это фигура лидера, руководителя, вождя, чья общественная деятельность созвучна ее моральной позиции. Здесь она полностью оказывается во власти его авторитета, его деловитой обаятельности, здесь выступает она не просто "соратницей", "верной помощницей" в его многотрудных делах, но ретивой язычницей, боготворящей своего идола и кликушески призывающей своего кумира.

     Гиперсоциальная женщина всегда поклонница и поборница сильной власти, даже если эта власть есть насилие и садизм. Мазохистски упивается она насилием над ней власть имущих, оправдывая это насилие необходимой целесообразностью и требуя такого же упоенного служения идолам порядка и законности от своего окружения. Она мнит себя одновременно жертвой и жрицей культа общественного сознания и дисциплины. Она свято убеждена, что если бы все люди стали такими же высокосознательными и дисциплинированными, как она, то на земле тотчас восторжествовало бы и утвердилось на веки вечные "всеобщее царство справедливости и счастья" (или какой-либо подобной пошлости).

     Ложность гиперсоциальной женщины заключена в том, что в ней напрочь отсутствует то волшебное свойство, то "чудное мгновенье" истинной женственности, которое делает мужчину другим, лучшим, облагораживает его, одухотворяет его деятельность, его труд, его общественную активность, так естественную для него; несет ему вдохновение, дает силы для подлинного преображения доступного ему мира. Она допускает, видимо, что возможно обойтись и без этого преображающего взаимоотношения, хотя тайно желала бы подобного отношения к себе со стороны мужчины, но соответствующего женского самочувствия для этого не имеет, а потому предпочитает быть "мужественной женщиной", которая всецело поглощена общественной деятельностью и в ней находит свое "общественное призвание", восполняющее то, чего она лишена в частной жизни.

     Мораль, которую она отстаивает непрерывно, раздраженно и взвинченно, становится ее маской, ее средством приспособления в жизни. Ее моральные суждения в силу этого носят, скорее, характер моральных осуждений, она лишь себя чувствует образцом для подражания, все прочие люди, за небольшим исключением, представляются ей "с душком". Всеми силами, всеми помыслами своими хочет она быть судьей, по должности или по общественному положению, ибо в этом статусе может наиболее законнически и притом скрыто-сладострастно разрядить весь мучительный избыток своего клокочущего невротизма. Жажда судилища всюду и везде - вот постоянный знаменатель ее жизненной позиции.

     Интересно, что в характере гиперсоциальной женщины могут сочетаться, иногда парадоксально сообразовываться и гиперсоциальные, и антисоциальные тенденции. Это происходит в тех случаях, когда в ней достаточно заявляют о себе ее интеллектуальные и, особенно, сексуальные притязания, которые она желает скрыть, закамуфлировать и не только от других, но и от самой себя.

     Было бы ошибочным утверждать, что желание нравиться мужчинам ей совершенно чуждо, она хотела бы привлекать к себе их внимание, но привлекать "достойным", "порядочным" образом, и прежде всего своим "высокоморальным поведением". Она считает ниже своего достоинства пользоваться теми пошлыми приемами, которые позволяет себе сексуальная женщина. Она не будет соблазнительно полуоголять себя в одежде, но, напротив, закроет, завернет, запакует себя, всем видом подчеркивая свою "порядочность" и "скромность".

     Ее платье - сплошная "строгость" и "благопристойность", часто отдающая штампованным безвкусием. Есть в ее манере одеваться какая-то железобетонная монументальность, убивающая в мужчине всякую склонность к игривым фантазиям и сексуальным порывам. Она любит тона неяркие, стертые, блеклые, темноватые, "солидные", не признает чрезмерно смелого, экстравагантного покроя платья, демонстративной игры его линий, оживотворяемых скрытым под ним телом; она лишена в этом смысле всякой художественной фантазии и воображения. Платье для нее скорее форма.

     Но особенно большое значение гиперсоциальная женщина придает прическе, которая у нее всегда в порядке. Последнее, видимо, связано с тем, что состояние волос на голове человека самым непосредственным образом выдает его отношение к социуму, символизирует уважение или неуважение к нему. Быть лохматым, непричесанным, нестриженным - значит выражать презрение к мнению окружающих о себе, значит чтить только свое природное, а не социальное лицо. Напротив, "причесанность" - это всегда знак признания общественных предписаний, следование принятым в обществе правилам внешнего индивидуального самовыражения. Кроме того, прическа дает законченный образ лицу человека и как бы символизирует его "верх", а следовательно, "порядочное" лицо должно иметь приличную прическу, достойное обрамление (тем более лицо такой благопристойной женщины, как гиперсоциальная).

     Она наивно верит в привлекательность такого ее облика для мужчины, во всяком случае, для "настоящего мужчины", а таковым для нее является тот избранник, который выше всяких "глупостей", "разнузданности", "разврата", который всегда был (или стал) нечувствительным к разного рода дешевым ухищрениям и соблазнам торжествующей похоти и который лишь один в состоянии по заслугам оценить ее "подлинное" женское "очарование" и "достоинство". В среде инфантильных либо личностно-стертых мужчин она, скорее всего, рано или поздно найдет признание ее "заслуг перед отечеством", потому что такой мужчина нуждается и ищет нечто вроде материнской опеки для себя, не способен к каким-либо "вдохновениям" и вполне удовлетворен банальным бытовым союзом с достаточно сильной и опекающей его женщиной.

     Союз гиперсоциальной женщины с мужчиной в лучшем случае - союз символической "матери" с ее символическим "сыном". Здесь она предстает бдительной наставницей, неусыпно контролирующей поведение своего "незрелого" партнера.

     Если для сексуальной женщины супруг - "муж-мальчик", "муж-слуга", то для гиперсоциальной - вечный ученик, беспрестанно сдающий экзамен на аттестат зрелости. Она стремится к лидерству в браке, и лидерству отнюдь не эмоциональному, столь естественному для женщины. Она - во что бы то ни стало глава семьи, она берет на себя решение всех жизненных проблем семьи, воспитание детей и распоряжение их дальнейшей судьбой. Муж превращается у нее по сути дела в старшего ребенка, не более, и только на людях она демонстративно изображает свою якобы зависимость от него, даже "страх" перед ним, дома же он, как правило, лишен права решающего голоса и играет второстепенную роль. Здесь, в семье, властный морализм такой женщины не знает границ и удержу. Стремление назойливо назидать, учить, внушать, опекать, регламентировать проявляется беспрерывно и напористо в отношении всех домочадцев, и в большом так же, как и в мелочах.

     В ее отношении к детям много казенщины и наставничества. Это нудное, скучное, казарменное воспитание. Дети гиперсоциальной матери - эмоционально обкрадены, лишены радости в общении с ней. Она обращается с ними не как мать, а как Родина-мать. Она так неистово лепит из них будущих граждан, жестко пресекая всякие их поведенческие огрехи, так грузно навешивает на них "долги" и "обязанности" перед обществом, так упорно скручивает их "ответственностью" и тому подобными моральными добродетелями, что они уже в детстве пугаются всего этого и на ее гиперсоциальность отвечают своей, все более углубляющейся и укореняющейся в них антисоциальной позицией. Очень рано демонстрируют они, если окончательно не сломлены ею, свое отвращение к тем моральным ценностям, которые она пытается внедрить в их сознание.

     Материнский инстинкт во многом подавлен у нее ее сознательными установками. Она лишена такта в общении с детьми, не чувствует их возрастные особенности, не воспринимает их эмоционального и игривого настроя - прямолинейно и тупо вбивает она в их головы прописные истины своего банального рассудка, кажущиеся ей чуть ли не откровениями божественного разума. Эмоциональность детей, их шум и крики, их двигательная активность обескураживают ее. Как всякий гиперсоциальный человек, не позволяющий себе "распускаться" и удерживающий себя в "дозволенных рамках", она пытается объявить войну упрямству, своеволию, подвижности, а главное, эмоциональности и природному темпераменту ребенка. Воспитание детей для нее - это, прежде всего, неуклонное привитие им чувства дисциплины, порядка, самоконтроля, послушания. Очень рано ребенок у такой матери оказывается под давящим прессом ее дисциплинарных установок. Она часто путает воспитание и дрессуру. Здесь остается только надеяться на разум ребенка, ибо гиперсоциальная мать не в силах изменить своим принципам, она упрямо и часто вопреки всему держится за свои моральные позиции, калеча, тем самым, судьбу ребенка, давая ему почувствовать его отверженность, формируя у него низкую самооценку и комплекс социальной неполноценности. Ее ребенок имеет в будущем весьма вероятный шанс уклониться в сторону антисоциальности и криминала.

     Ее дети не должны иметь никаких тайн, обязаны неукоснительно принимать к выполнению все распоряжения матери, быть дисциплинированными в своих занятиях и развлечениях и безусловно подотчетными ей в отношении своего времени, а также знать, с кем им можно общаться, а с кем нельзя.

     Гиперсоциальная женщина - "хозяин" в доме. Вся семья, включая мужа, - ее дети. Она - организатор домашних генеральных уборок, летних оздоровительных компаний, воскресных культпоходов и т. д., она властно руководит хозяйством, пытаясь во что бы то ни стало приобщить детей к домоводству, знатоком которого себя полагает. В доме для нее главное - порядок и чистота. Шаблонная эстетика интерьера заменяет ей уют. Она втайне гордится тем, что у нее нет свободного времени, что она не может предаться развлечениям, позволить себе беззаботность досуга. Она все время "в работе", всегда "на посту", на который сама себя поставила и на котором жаждет быть образцом трудолюбия, ответственности, организованности и порядочности для окружающих. В социальном отношении она хочет быть более мужественной, чем может быть мужчина, она мечтает стать для него примером мужественности. И она никогда не позволит себе "распускаться" так, как это может позволить себе мужчина в минуты отдыха.

     Свой досуг проведет она с непременной "пользой" для себя, она осуществит заранее запланированный культпоход в театр, лекторий или музей с целью приобщить не столько себя, сколько своих детей или свое окружение к "культуре", хотя внутренне очень далека она от этой самой культуры и совершенно не нуждается в ней. Ее стремление быть наставницей, учителем жизни, проводником "положительных знаний" исходит из неиссякаемого тщеславного желания быть больше, чем она есть. Ей почему-то кажется, что культура работает на нее, что чем более будет приобщен человек к культуре, тем более он будет благодарен ей, гиперсоциальной женщине, за это приобщение, и только тогда по-настоящему оценит высоту ее нравственного облика и педагогического подвига.

     Но при всем этом с настоящими деятелями культуры, если ей приходится сталкиваться с ними в своей жизни и деятельности, она не находит точек соприкосновения, они представляются ей социально опасными, глубоко аморальными и довольно зловредными существами. Поэтому по-настоящему чтит она только умерших деятелей культуры: от них нельзя уже ждать никаких выходок и претензий, и с их именами можно обходиться так, как обходится с ними официальная идеология.

     Есть культура и есть идеология - и это малосовместимые понятия. В культуре, в ее глубинах, всегда есть живой источник, дающий душевную бодрость и силу для преодоления жизненных невзгод и страданий. И от этого источника каждый берет столько, сколько ему необходимо для жизни. Идеология же предписывает социальные ценности и активно внедряет их в сознание граждан, пытаясь через них манипулировать поведением людей, а культуру желает видеть своей служанкой в этом ответственном деле.

     Поэтому нет ничего более противоположного по сути, чем деятель культуры и "работник идеологического фронта", к которому вольно или невольно причисляет себя гиперсоциальная женщина, наивно полагая, что своей идеологической активностью она спасает и утверждает культуру.

     Существование гиперсоциальной женщины совершенно очевидно свидетельствует о том, что общество, утверждающее самоубийственный приоритет материальных ценностей бытия, общество с заматериализованным сознанием неминуемо порождает уродство человеческих взаимоотношений и особенно тяжело деформирует проявление женственности, если она пытается проявиться в нем непосредственно и незащищенно.

     Я не боюсь повторить, что женственность полноценно и благодатно расцветает в поле достойной, можно сказать, рыцарственной мужской активности, мужской творческой деятельности, она нуждается в подлинном мужестве, то есть мужестве жертвенном, щедром, великодушном, действующем в мире во имя утверждения женственности, а не во имя собственного эгоизма. Такое рыцарство - не просто романтическое умонастроение или знак принадлежности к какой-то особой касте, но просветленное и оплодотворенное состояние мужской души. Женственность обращена к мужчине, созревшему духовно для ее принятия, она желает и ищет его. Истинная женщина обращена к личности, а не к социуму, она влияет на социум только через своего мужчину, и если ей приходится самой непосредственно отстаивать себя и проявлять социальную активность, отрешаясь при этом от женственного начала своей души, то это свидетельствует лишь о том, что подле нее и для нее такого мужчины нет и она испытывает мучительное чувство ненужности и одиночества в этом мире.

     Женщина чрезмерно активная в социальном плане никогда не может быть истинно женственной. Она заявляет о себе как ложная женщина, роль которой в обществе либо гиперсоциальна, либо, реже, антисоциальна.

     Антисоциальный тип женщины также можно отнести к категории ложной женщины. По своему профилю он близок к сексуальной женщине, поэтому я не выделяю его отдельно, но он как бы оттеняет тип женщины гиперсоциальной. Это, можно сказать, ее антипод, лишний раз подтверждающий, что чрезмерная общественная активность не только не присуща женщине, но коверкает и изламывает ее. Женщина антисоциальна, если чрезмерное сексуальное любопытство рано знакомит и сталкивает ее с мужчинами, которых можно условно назвать "сверхчеловеками" в низком значении этого слова за их независимое пренебрежение общественной моралью при полном отсутствии совести, за их зоологический эгоизм, корыстное самоутверждение, стремление к захвату, азартность, склонность к риску, агрессивность, тягу к грубым чувственным удовольствиям, циничность, себялюбивое чванство. В общении и взаимодействии с ними и им подобными женщина для достижения своих замыслов должна быть сильнее сильного и потому пытается превзойти, пересилить, перещеголять свое сомнительное окружение, снять и опрокинуть его, заставить его служить себе, а для этого она должна быть склонной к авантюризму, расчетливой, бессердечной, жестокой, преступной, наконец. Антисоциальность в женщине, надо сказать, всегда страшнее, мрачнее, жестче и безнадежнее, чем в мужчине, в ее антисоциальности есть какая-то окончательная сломленность, безысходность, за которую она дерзко мстит всем без разбора и мстит сладострастно, с упоением.

     Внешность такой женщины во многом зависит от ее чисто физической привлекательности. Если она привлекательна, то не столько женской своей природой, сколько контрастом с женственностью. Она предпочитает мужской стиль одежды с элементами показной агрессивной экстравагантности и раздражающей мужчин неприступности.

     Ее манера поведения будет лишний раз подчеркивать ее независимость, самостоятельность и нескрываемое честолюбие. Она скорее отталкивает, чем привлекает, хотя для мужского глаза представляет определенный соблазн.

     Антисоциальная женщина рассчитывает на свои сексуальные возможности в борьбе за место под солнцем, ее антисоциальность часто связана с ее сексуальностью, во всяком случае, сексуальная женщина, о которой речь шла выше, во многих своих проявлениях антисоциальна.

     Можно сказать, что в антисоциальной женщине очень глубоко травмировано женское начало, и потому она не только тайно, но и явно ненавидит социум, желая раздавить и подчинить его себе. Она презирает это сборище пошлых конформистов и демонстративно противопоставляет себя и свой образ жизни рутинной моральной середине, ненавистной серой посредственности. Ее антисоциальность не что иное, как жесткий протест против давления общества. Она хочет отбросить от себя не только заморализованную серость безликой массы, но и победить тот круг "сверхчеловеков", который способствовал ее душевному формированию, и потому в аморализме своем стремится превзойти и одолеть своих вольных и невольных "наставников", отомстить им и принизить их. Это бессознательное стремление быть больше и сильнее самых "крутых" мужчин всецело определяет ее логику поведения.

     В отличие от нее гиперсоциальная женщина становится таковой в среде мужчин инфантильных. В свою очередь, мужчина становится социально инфантильным индивидом в обществе тоталитарного склада. Такое общество признает лишь вертикальные связи чинопочитания и исполнительности и отвергает горизонтальные связи сотрудничества и партнерства. Мужчина здесь обречен на положение постоянного "сыновства", всегда над ним стоит какой-нибудь опекун, наставник, "папа" в виде руководителя, начальника, чиновника, полицейского и т. д., от которого он зависим во всем и который имеет власть его наказать, лишить привилегий, осудить, казнить или помиловать. Жесткая иерархическая структура такого социума обрекает мужчину на конформизм, что препятствует или останавливает формирование в нем подлинно мужественных свойств характера. На какую деятельность способен конформист? Только на деятельность функционера такого общества, приспособленца и имитатора, то есть "деятельность" истинного "героя" тоталитаризма. Но разве такой "герой" способен быть мужественным и великодушным освободителем, рыцарем, творцом, личностью?

     Разумеется, что такому распластанному, размазанному и униженному состоянию мужества женщина склонна внутренне не доверять, а не доверяя, она начинает опекать, часто чрезмерно. Ее гиперопека над незрелым "мужеством" перерождается в гиперсоциальность, она сама во многом становится "мужчиной", а так как ее представления о должном мужском поведении связаны с представлениями порядка, закона, ответственности, устойчивости и силы, то она и начинает выстраивать свою "мужскую" деятельность по линии укрепления "порядочности", "законности", "моральной устойчивости", "нормальности" в тех социальных группах, в которых действует и которые буквально насилует своим моральным террором.

     Чувствуя себя призванной воспитательницей людей как молодых, так и взрослых, гиперсоциальная женщина мнит себя подлинным "учителем жизни", и ей невдомек, что настоящий Учитель тот, кто всю свою жизнь учится правде и вовлекает в это великое дело других людей. И вовсе не высокое учительство подвигает ее на сверхморальную общественную позицию, но всего лишь прямолинейное стремление к власти, потому что моральная власть над людьми - самая сильная и безоговорочная власть, ибо она завораживает совесть человеческую, ставя на ее святое место общественную мораль, которую все обязаны чтить.

     Потребность властвовать во что бы то ни стало есть самый верный признак духовной ущербности при ревностном и трусливом желании не обнаружить эту ущербность, скрыть за внешним пугающим фасадом "повелителя". Потребность властвовать есть также неосознанная потребность бегства от собственной душевной закомплексованности и духовной несостоятельности. Человек, движимый властолюбивыми чаяниями и устремлениями, наивно полагает, что власть дает полную и истинную свободу ему самому, но он инфантильно путает при этом свободу как духовное достижение и своеволие как эгоистический самообман. Властолюбивые фантазии морочат его воображение, иначе он не стремился бы к власти. Истинная свобода, в которой нуждается человек, преображающийся в Личность, достигается не властью, но жертвой, точнее, самопожертвованием. Своеволие же делает человека рабом самого себя, хамом, то есть совершенно безнадежным и окончательным рабом, рабом по структуре своего сознания, по ценностям жизни.

     Именно на жертву меньше всего способна ложная женщина, нравственное ядро ее души остается непроявленным, замурованным в ней самой. Она живет жизнью поверхностной, надуманной, можно сказать, иллюзорной, ведь мораль прагматична, заземлена, относительна, умственна, она не знает свободы духа и величия души. Ханжество, лицемерие, тщеславие и фарисейство - вот во что гиперсоциальная женщина перерождает мораль. Апологет "морали", она более всего способствует рутине, косности, застою, скуке и унынию жизни, выхолащивает из нее животворный смысл и творческий порыв, всегда идущий наперекор и вопреки устоявшимся взглядам.

Интеллектуальная женщина

     Говоря об интеллектуальном типе ложной женщины, я прежде всего хочу отметить, что ее преувеличенный интеллект, занимая в ней самой господствующее положение, заглушает, подавляет собою все прочие свойства ее женской души либо значительно деформирует их. Женщине надо быть гениально одаренной от природы, чтобы высокий интеллект не разрушил ее женственность и сосуществовал бы с ней в гармоническом единстве.

     Разумеется, - и с этим спорить нельзя, - лучше иметь интеллект, чем его не иметь, сам по себе он прекрасный инструмент познания и взаимодействия с окружающим миром, но это то средство, которое легко, незаметно, исподволь перерождается в самоцель. Невольниками собственного интеллекта становятся люди, которые буквально заворожены, загипнотизированы своими интеллектуальными возможностями и у которых интеллект выступает мерилом всего душевного содержания. Для мужчины такой интеллектуальный способ существования иногда оборачивается массой достоинств, для женщины почти всегда, особенно если она от природы женственна, - массой потерь, ибо значительно препятствует ее бессознательным переживаниям, душевным порывам.

     Гипертрофированный интеллект женщины - явление ярко невротическое, он заглушает краски ее души, не создавая привлекательной игры светотени, а просто затеняя свет.

     Этот тип ложной женщины менее распространен, чем два предыдущих, он более, так сказать, элитарен, обособлен, однако он существует и имеет достаточно определенные признаки.

     Если сексуальная женщина стремится к гарантированному положению в обществе через доступную ей сферу соблазнов и прельщений, а гиперсоциальная желает достичь того же на своем общественном поприще, то интеллектуальная женщина самоутверждается в области интеллектуально-продуктивной творческой активности. Именно здесь она раскрывается наиболее цельно и законченно.

     Быть может, она более тонко чувствует тайное призвание женщины - быть духовным катализатором творческого процесса, - но преобразует в себе это призвание в нечто очень далекое и даже противоположное истинному творческому назначению женщины.

     Интеллектуальная женщина утверждает себя, прежде всего, в развитии своих интеллектуальных способностей, своего ума, логического мышления, в накоплении как профессиональных, так и прочих разнообразных знаний. Она в определенном смысле подчеркнуто эмансипированная женщина, ставшая или желающая стать равной мужчине в его интеллектуальной и творческой деятельности. Такая ее эмансипированность чаще всего является банальной реакцией на женственную недостаточность, женскую ущемленность, постоянно саднящую ее душу.

     Мужское превосходство в активной деятельности, мужская способность глубокого и яркого аналитического мышления (особенно когда она отчетливо выражена и дает мужчине возможность интересного, оригинального взаимодействия с реальными обстоятельствами) как-то скрыто задевает интеллектуальную женщину, ранит ее самолюбие, будит в ней нечто похожее на ревность, заставляет исподволь ощущать какую-то "умственную недостаточность", глубоко уязвляющую ее лично, и побуждает к интеллектуальной деятельности, в которой она делает попытку не только "достичь", но даже превзойти эту мужскую способность и тем самым восстановить надломленное чувство собственного достоинства. Разумеется, она не делает этого открыто, так сказать, демонстративно соревновательно - для этого она достаточно умна, но будоражащий ее мотив "интеллектуального развития", "творческих интересов", "духовного роста" присутствует в ней всегда и создает основной стержень ее социальной позиции.

     Я вовсе не хочу сказать, что все эти мотивы становятся в женщине сплошь отрицательными величинами, и ни в коем случае не отвергаю гениальность иных женщин, их духовность, их возвышенное творчество, но гениальность, и притом гениальность как женщин, так и мужчин, - таинственное свойство личности и не исходит, надо думать, из интеллекта исключительно, тем более интеллекта искусственно стимулируемого, преувеличенного, взвинченного, служащего исключительно целям социальной адаптации и создающего не творцов, а "...ведов" (искусствоведов, театроведов, музыковедов, пушкиноведов и т. д.). Своим умствованием интеллектуальная женщина прикрывает какой-то "грех" собственной души, обманывает себя, принимая свои интеллектуальные притязания за выражение духовности. Такая "духовность" - ее самое большое заблуждение, ибо нельзя ставить простого знака равенства между духовностью и интеллектом. Духовность не вмещается в интеллект, она не может быть низведена до плоскости интеллекта, который является всегда лишь гранью объемного человеческого существа. Духовность - дар глубинного содержания человеческой души, она заявляет о себе в желании и способности делать добро и творить красоту и через это и в этом находить истину.

     Духовен не тот человек, который многое знает и многое анализирует, о многом рассуждает и многое осмысливает; духовен тот, кто сердечен, отзывчив, участлив, ответствен, даже вопреки рассудку, побуждающему его быть более взвешенным, осмотрительным, расчетливым. Духовен человек любящий и сострадающий. В этом смысле истинная женственность духовна.

     Интеллектуальная женщина подвизается, как правило, на поприще так называемых творческих профессий или в сопредельных с ними областях, желая здесь максимально проявить свой "творческий потенциал", свою интеллектуальную одаренность, свой аналитический блеск. Здесь мнится ей полная и достаточная реализация ее способностей, ее "личности", ее "духовности", но именно здесь более всего проявляет она себя как ложная женщина.

     Стремление женщины к исконно мужскому творческому самовыражению, а интеллектуальная женщина стремится преуспеть именно в этом, есть прямое свидетельство ее отхода от истинно женственного начала в себе. Да, женщина, если она истинно женственна, может существованием своим подвигать, вдохновлять мужчину к творчеству, ибо из глубины своего женского существа излучает те магические токи, которые возбуждают творческий потенциал мужчины, будоражат его сознание возможностью реализации его творческих планов. И подобно тому как мужчина входит в тело женщины, оплодотворяя его для рождения новой жизни, так и женщина, проникая в душу мужчины, оплодотворяет ее для творческого деяния. Истинная женщина вряд ли может вдохновляться собою в своем жизненном творчестве, потому что ее творчество иное, чем творчество мужчины, ей не нужен "предмет вдохновения", как ему, она ищет только признания. В духовном преображении мужчины во имя ее получает она это признание, и ей не нужно, как ложной женщине, активно отстаивать себя в обществе, становясь при этом каким-то ложнополым существом.

     Интеллектуальная женщина не стремится "царить" в своем общественном окружении в качестве фаворитки "значительного лица" или "сильного мужчины", как это сделала бы сексуальная женщина; она не стремится осуществить свою "власть" за счет "высокоморальных" претензий к окружающим, как женщина гиперсоциальная, нет, она слишком умна для такого рода действий. Она, можно думать, и вовсе не стремится "царить" и "властвовать" за счет своего сильного патрона, а просто-напросто сама становится "значительным лицом", "сильной индивидуальностью" в острой конкурентной борьбе интеллектов, где она оказывается не только "на равных", но и умнее, и сильнее многих умных и сильных мужчин.

     Подобная игра повышает ее самооценку и уровень притязаний и почти гарантирует ей достаточно высокий и даже престижный социальный статус. Но, обретая солидное социальное преимущество, она как женщина не может не чувствовать себя в чем-то ущемленной и уязвленной, а потому неприятные для себя переживания, связанные с этим, активно вытесняет, полагая, что они неуместны и вызваны всего лишь "расшалившимися нервами".

     Антиподом своей "духовной" деятельности эта женщина полагает "быт" с его "бездуховностью", "серостью", "пошлостью" и "мещанством" и чаще всего отказывается от "быта" совсем, доводя его в конце концов, если только не имеет помощницы или домработницы, до совершенного безобразия. Это безвкусная хозяйка, домашняя кухня не привлекает ее совершенно, разве что она захочет чем-то удивить своих гостей; она довольствуется полуфабрикатами, готовыми продуктами и общественной столовой, предпочитая не растрачивать время впустую, на пресловутый "быт", а заняться "настоящим делом".

     А между тем "быт", несмотря на кажущуюся приземленность, есть не что иное, как домашний очаг, то священное место на земле, в котором есть тепло и свет земного существования, в котором взрастает человек и которое немыслимо без присутствия в нем женщины. Именно этот святой домашний очаг и не может создать интеллектуальная женщина, даже имея для этого соответствующие условия. Ее пугают будничность, скука, однообразие "быта", она жаждет "взлета", "парения", жаждет "возвышенной" деятельности, "культурной жизни", а быт поглощает все это, быт, как ей кажется, умерщвляет душу.

     Но не скука и серость быта губят живую душу женщины, напротив, все уныние и пресность быта происходит от эмансипированного настроя ее души, совращенной современной мещанской цивилизацией и алчущей какого-то искусственного "духовного" напряжения. При таком отношении к быту семья для интеллектуальной женщины - обуза или оковы, но чаще - некая "всеобщая повинность". Она, как бы того ни хотела, не погружается полностью в атмосферу семьи, живя жизнью детей и мужа, она оставляет нечто существенное для себя, для своего внутреннего употребления. Детей своих, если они у нее есть, она хотела бы как можно быстрее видеть взрослыми и самостоятельными, потому что только тогда, вне их детских капризов и упрямства, с ними можно по-хорошему договориться и что-то решить в их проблемах. Она остается для детей достаточно рассудочной, интеллектуальной матерью, достоинства которой они понимают в зрелом возрасте, но не чувствуют ее эмоционального присутствия в своей детской жизни.

     Для нее особенно привлекательна атмосфера закрытого клуба для избранных, она желает "хорошего общества" знаменитостей или хотя бы полузнаменитостей, в котором могла бы играть роль если не дирижера, то первой скрипки обязательно. Она всерьез полагает, что талантливый, интеллектуально одаренный мужчина более всего в жизни нуждается в общении именно с женщиной, подобной ей. Ее глубоко разочаровывает такой интеллектуал, когда она узнает о его романтических пристрастиях и любовных предпочтениях.

     Ей необходим не столько муж, сколько увлекательный партнер по интеллектуальным и сексуальным играм, которые она иногда склонна принимать за любовь. По-мужски развитый интеллект ставит женщину в довольно своеобразное положение: тяготясь чувством своей женственной недостаточности и вытесняя его, она нуждается в весьма женоподобном мужчине для убедительного усиления в себе мужских свойств. Такой мужчина своим присутствием в ее жизни, своей влюбленностью в нее способствует окончательному превращению ее в мужеподобное существо.

     Ее связь с ним, можно сказать, не столько гетеро-, сколько гомосексуальная, и этим напоминает гомосексуальные тенденции сексуальной женщины, но, в отличие от нее, интеллектуальная женщина находит "женщину" не в своей партнерше, а в своем партнере, она как бы бессознательно мстит мужеству, делая его "женщиной", а себя "мужчиной", и тем самым лишь усиливает ложность своего положения: теперь, по существу, не только она, но и он - душевно ложнополые существа.

     Этот скрытый гомосексуализм, присутствующий в интимной сфере любой ложной женщины, у интеллектуальной женщины выражен даже более рельефно и броско, чем у сексуальной (что касается гиперсоциальной, то она практически без остатка сублимирует его в своей общественной деятельности). Она откровенно проявляет его в либерализме своих сексуальных взглядов, по-мужски привлеченная очарованием женской природы.

     В самой интеллектуальной женщине нет влекущей тайны пола, она как-то подчеркнуто социальна в своем душевном устройстве, но социальность ее, надо сказать, не носит характера того удушающего сверхморализма, который отличает гиперсоциальную женщину. Она прекрасно понимает относительность морали, ее условность, ей претит атмосфера морального судилища и осуждения. В своем поведении она более руководствуется принципами разумности и здравого смысла, ее трудно представить фанатичкой моральной идеи.

     В ней есть то, что можно было бы назвать цинизмом интеллекта, и именно это делает ее половые отношения достаточно легкими, скорыми и поверхностными, как у мужчины-ловеласа, чем она в известной степени даже бравирует, находя в этом для себя особую "прелесть" и "изюминку", особенно если чисто сексуальная потребность и фантазия в сочетании с внешней привлекательностью выражены у нее достаточно явно. Она, почти как иной мужчина, хотела бы секса-развлечения, секса-удовольствия, но то, что может удовлетворить мужчину, почти никогда до конца не удовлетворяет женщину, и такой секс лишь расшатывает ее нервную систему, потому что в нем отсутствуют те глубинные душевные мотивы, которые так нужны для ее бессознательной женской природы. Она может получать чувственное удовольствие, но ее внутренние душевные потребности при этом не удовлетворяются, она не ощущает себя наполненной глубокими переживаниями любви и обнаруживает зияющую пустоту собственной души. Такие тайные откровения надламывают ее окончательно, и она бежит от себя в надуманную реальность своей "духовной" жизни.

     По-мужски развитый интеллект парализует в ней женственность тем более, чем более рационально пытается разрешить она свои сугубо женские проблемы. Интеллект, вообще говоря, хорош и необходим в решении исключительно объективных задач, но он почти беспомощен в поисках выхода из субъективно-чувственных тупиков души, чувства плохо внимают формальным предписаниям ума - "сердцу не прикажешь".

     В минуты глубокого душевного кризиса интеллектуальная женщина чувствует свой интеллект как убогий нарост, ненужный довесок, досадную мозоль, уродующую ее женскую природу, она желает освободиться от него, "забыться", ощутить, пережить в себе что-то иное, не понимаемое, но предчувствуемое, душевно значимое, влекущее, магически освобождающее от порожденных интеллектом и особенно ядовитых для женщины напряжения, скованности, искусственности, неподлинности самовыражения. Стена интеллекта, которую она воздвигла и которая неплохо защищает ее от социума, превращается у нее в застенок, в котором томится замурованная женская душа.

     Такие критические состояния могут обратить интеллектуальную женщину либо к алкоголю, либо к наркотику, либо к чему-то близкому в этом отношении.

     Интеллект плодотворен только в сочетании с другими сторонами личности; непропорционально развитый, он выхолащивает душу, подобно тому, как вдыхаемый чистый кислород сжигает живой организм (Достоевский точно замечает: "Слишком сознавать - это болезнь").

     Алкогольному прельщению подвержен человек, уставший думать, находящийся в кризисе своих умствований. "Не осознавать" - вот девиз алкоголика. К бытовому алкоголизму склонны либо люди скудоумные, интеллектуально уплощенные, убогие, чей ум - ненужный довесок их примитивной душевной организации, так сказать, излишек, который им легче отбросить, отшибить, химически вытравить, чем мучиться с ним и тосковать; либо люди высокоинтеллектуальные, у которых интеллект как бы чрезмерно забивает, заполоняет их психику, подавляет движения души, делает ее несвободной, внутренне скованной, искусственной, эмоционально стертой, полумертвой. С алкогольным прельщением легко справляется лишь интеллектуальная середина, которая всегда склонна считать себя "золотой серединой", а также те редкие люди, которые обладают счастьем гармоничного устройства собственной души.

     Сугубо интеллектуальное развитие не может дать женщине полноценного раскрытия ее женского существа, потому что, выражаясь фигурально, интеллект лишь плоскость души, а не ее объем, женственность же душевна и духовна.

     Интеллект - не самая сильная сторона женщины. Интеллектуальность в ней не является тем духовным подвижничеством, к которому способна лишь истинная женщина. Активная интеллектуальная деятельность женщины носит по сути характер банальной, часто нелепой компенсации изначальной женственной недостаточности интеллектуалки. В ее даже сугубо профессиональных суждениях и убеждениях всегда есть более или менее скрытый элемент